Re: Т: Исчезновение

Считаю нужным написать небольшое вступительное слово к седьмой главе.

Прежде всего, хочу обратиться с просьбой: не читайте главу в один присест, потому что получилась она объёмной (14 страниц ворда) и в ней достаточное количество повествования, не много диалогов.  

С этой главы в рассказ вводятся фамилии персонажей, (в основном, у главных героев). Возможно, позже будет ещё одно нововведение, какое именно мне бы пока говорить не хотелось. Глава не закрывает одну из сюжетных линий, но достаточно раскрывает её, поэтому будьте уверены: продолжение этой линии намечается.

Очень жду ваших отзывов.




«Насколько продолжительной, выматывающей и тяжёлой была первая война с орками, настолько весть об её окончании облегчённо встретили и солдаты, и миряне, и маги. Единственным человеком, воспринявшим поражение иначе, был молодой король, который в течение двух последующих недель обдумывал стратегии и планы новой молниеносной войны. И всё-таки, надворные советники уговорили правителя повременить с объявлением второй кампании и набраться сил. Король так и не смирится с этим решением…

Поражение было предрешено уже в первый месяц войны, и ни подвиги рядовых, ни грамотное руководство высшего офицерского состава не смогли исправить ситуации после разгрома паладинского гарнизона у ручья Мэй. То побоище, учинённое орками в тылу врага, не только лишило армии трёх четвертей провизии, но и перечеркнула первоначальные замыслы короля по ведению войны. В состав гарнизона входило около четырёхсот человек, — в живых осталось лишь семнадцать. Орки разграбили продовольствие и, спалив солдатские палатки и генеральский шатёр, отошли назад к своим владениям; более трёхсот человек так и оставались не погребёнными в течение долгого времени. О разгроме сообщить было некому, и только через две недели прибывшее пополнение улицезрело картину вражеского вероломства.

Семнадцать сбежавших воинов вскоре были обнаружены в одной из пещер горного хребта Маквитт, за двенадцать сготтов от разгромленного гарнизона. Многие из беглецов были сильно истощены и не могли самостоятельно передвигаться, другие  умирали в бессознательности. «Предатели людского рода», как в последствии назовёт сбежавших генерал Оланд, были приговорены военным трибуналом к повешению… Массовая казнь «предателей» не оставила в живых ни одного свидетеля «позорного разгрома».

Нельзя сказать, что следующие семь лет войны протекали с «переменным успехом». Орки, избегая боёв на открытой местности, атаковали лишь небольшие группы королевских войск и неизменно добивались победы, при этом не выступая за пределы своих земель; миртанцы, наоборот, терпели одно локальное поражение за другим и никак не могли продвинуть свои войска в глубь орочьих территорий. Менялись генералы, одно за другим прибывали подкрепления, лучшие мастера тренировали новобранцев, но прогресса в войне не было. Сражение, после которого продолжать войну было бы недальновидно и неумно, состоялось в день седьмой, в месяц виноградного сбора, в год шестьсот девяносто первый, у безымянного ущелья, далеко на северо-восток от границ Миртаны.

Это сражение, начатое со стрелы, угодившей в сердце орочьего полковника, свело две неравные по силам стороны. Орки были малочисленны: двести элитных пехотинцев по центру, левый и правый фланги заняли отряды арбалетчиков, в тылу строя — две дюжины шаманов. Несмотря на то, что армия Миртаны была в пять-шесть раз больше, и то, что в битве участвовала личная гвардия короля, и даже то, что в срочном порядке были вызваны Архимаги из нордмарского монастыря, битва была проиграна вчистую — люди отступили. Феномен орочьих побед тогда никого не интересовал: считалось, что Оркам просто везёт, ведь «вояки они никакие».

Семь генералов, без одобрения короля, единогласно решили вывести армию с орочьих земель.  

В Миртану стали возвращаться остатки разбитой армии: солдаты, офицеры и несколько генералов шли гурьбой, не соблюдая правил строя и подчинения — военные люди теперь более походили на вычурную крестьянскую голь. Путь от северных земель до Венгарда армия преодолевала в полной тишине: никто не смел проронить и слова, и даже самые словоохотливые здоровяки молчали. Во время редких привалов тишина прерывалась: булькало неароматное варево в походных котелках, точились о гранитные бруски лезвия мечей, молотами выпрямлялись вмятины на доспехах, полковой музыкант, потеряв на войне барабан, теперь играл на найденной  однострунной лютне что-то однообразное. Беззаботных, грубых, весёлых, грустных, скучных, глупых, должностных разговоров между солдатами более не существовало.

…Войско вошло в Венгард, где их встретила вопящая многоголосием толпа черни, которую вскоре оттеснила милиция, и к солдатам вышел первый королевский консул который и зачитал приказ правителя о разжаловании генералов в оруженосцы, но те отреагировали на это абсолютно равнодушно.

После первой войны состав армии был обновлён наполовину…»


–      Что… а… я… где я? — уставившись глазами в побеленный потолок бормотал Эрнольд.

Он приподнял голову, в шее неприятно хрустнуло, и кровь резко прилила к мозгу. Пострадавший опёрся руками на жёсткий, набитый соломой, матрац, встал с кровати, пошатнулся и осмотрелся  по сторонам затуманенным взглядом. Комната была пуста. Освещаемая через занавешенные окна солнечным светом она даже в полдень оставалась слишком тёмной, чтобы суметь отчётливо разглядеть детали предметов. В двух шагах от Эрнольда — большой прямоугольный стол без скатерти, чуть дальше, около камина, виднеется крышка от входа в подвал (погреб). Пара табуретов, тахта, кровать. Больше ничего нет. Обычный одноэтажный крестьянский домик с комнатой, подвалом и четырьмя окнами. Отчего-то в воображении предстал Стефан. И пока сознание медленно прояснялось, пока мысли приобретали больше упорядоченный характер, чем хаотичный, Эрнольд всё отчётливей вспоминал о злоключениях. Теперь он был уверен — это дом кузнеца, которого съели варги.  

Куда девалась хозяйка, думать совсем не хотелось. Хотелось поскорей выпить холодной воды, поесть чего-то жареного и отправиться обратно в Монтеру. «Сейчас только отдышусь и домой», — думал Эрнольд, — «Хромые тоже ходить могут, доковыляю как-нибудь… Нет, ну надо два раза перед этой гадиной оплошать… Ладно… Домой надо». Он подошёл к окну, чтобы поглядеть, как высоко взошло солнце —  вернуться до заката в Монтеру вполне возможно. В глазах начало темнеть, Эрнольд ухватился за оконную занавеску и, сорвав гардину, упал; освобождённое окно впустило солнце… молодой мужчина лежал на полу в косом длинном прямоугольнике жёлтого света, неровно дышал, были чуть слышны тихие бессознательные стоны.  

Вода обдала льдом. Чуть поморщившись от холода, Эрнольд широко раскрыл глаза — в комнате было светло, все занавески раздвинуты настежь, окна распахнуты, и воздух целиком наполнил комнату прохладным дыханием. В двух-трёх шагах от Эрнольда, с пустым деревянным ведром в руке, едва наклонившись, стоял лысый худой безбородый старик, глядевший по очереди то на больного, то на тонкую лужу воды.    

— Очнулись, господин? — почтительно спросил старичок, поставил ведро и, почесав затылок, добавил: — Говорил я Уиллу, что  за Вами следить нужно… а он дурак и слушать не хотел, мол, ничего страшного не будет. Как же, «не будет»… Упали, господин… Нельзя вставать то…  Больные Вы, господин… Раны Ваши только заживать стали.

Старик протянул руку и помог озадаченному Эрнольду встать. Усадив пострадавшего на кровать, дед встал в центре комнаты и продолжил:

–      А я проведать зашёл. Каждый день захожу. А утром захожу, а Вы на полу лежите. Я быстрее окна настежь, Вас водой облил, вот Вы мокрый весь тепереча… Дурак я…

Властный отец, который каждый день учил своего сына Эрнольда, что любое подобострастие, лицемерие и восхищение прислуги должно встречаться как можно благосклоннее и горделивей, был бы доволен. Эрнольд быстро прикинул, что угодливость старика не может выйти боком. Больной расправил спину, сгримасничал что-то презрительное или даже ненавистное и низким грудным голосом спросил:  

–      Как тебя зовут?
–      Роберт Шлукен, сударь.  

«Какая идиотская фамилия», -  подумал Эрнольд, — «мало того, что идиотская, так ещё и мужик идиотский, и говор у него идиотский и одет по-идиотски: что за дурацкая льняная рубаха? Нет, это полная безвкусица. А рваные штаны? Караул. Тоже идиотские».

Наглость Эрнольда, не знавшая какой бы то ни было меры, с каждой репликой Роберта приобщала ещё и неприкрытое издевательство, колкость, грубость; пострадавший всё больше чувствовал себя королём положения, а собеседник становился всё глупее и бездарнее от вопроса к вопросу. Больной заметно повеселел, с лица не сходила улыбка — настолько сильно его завлекла игра «Король – слуга» и, уже не стесняясь сдерживать смех, Эрнольд осведомился:

–      А род твоей деятельности?
–      Гробовщик я, господин.

Эрнольд резко перестал смеяться, широко раскрыл глаза и, волнуясь, серьёзно спросил:

–      А… ты мне уже гроб сделал? Мерки приходил снимать?
–      Ну что вы, - махнул рукой Роберт, — мы тут все за Вас молимся, чтоб Вы на ноги встали. Нельзя живому гроб строгать. Нельзя…

Больной выдохнул от облегчения и, наклонив корпус в сторону собеседника, тихо, словно заговорщик, спросил:

–      А ты знаешь, кто мой отец?..
–      Нет, господин. Вразумите дурака… — всё так же с раболепием говорил Роберт.

Эрнольд вновь распрямился и, тыча указательным пальцем в сторону гробовщика, высокомерно сказал:

–      Мой отец — Николай Шнайдер. Не слышал о таком?
–      Нет, мы же из деревни ни ногой…
–      Не оправдывайся. Ты должен знать! Знай: мой отец — самый богатый человек в Миртане, — слово «самый» младший Шнайдер выговаривал как-то особенно, с издёвкой, властно, и, казалось, получал удовольствие от произношения каждой буквы.
–      Спасибо, что разъяснили, господин Шнайдер. Теперь будем до изнеможения стараться, чтоб к вам прежние силы вернулись…
–      То-то же… — самодовольно сказал Эрнольд и, вконец обнаглев, скомандовал: — Слушай, друг, принеси мне воды и покушать чего-нибудь. Ладно?
–      Хорошо, я мигом, — покорно ответил Роберт и неспешно вышел из дома.

И теперь, ощущая себя королём этой глухой деревеньки, можно забыть о невзгодах и понежиться в солнечных лучах, закрыть глаза от удовольствия и с необыкновенным терпением ждать, что вот-вот принесут жареного мяса и молока. Главное, что Шнайдера младшего все любят и молятся за его здоровье. Эх, как здорово быть больным! Эти мысли расслабили Эрнольда, и он перестал думать о Стелле.

Грёзы уводили Эрнольда всё дальше: «А что если найти себе богатую дочку какого-нибудь высокопоставленного чиновника? Состояние денежное вмиг исправиться. В конце концов, мне двадцать семь, жизнь впереди. Надо, надо жениться. Вроде бы и рауты знати в Венгарде так часты и там можно встретить кого-нибудь побогаче. Какую-нибудь дурочку внемлющую любой твоей фразе. И чтоб у неё был старик папаша, что вот-вот сдохнет от подагры. Какую-нибудь безропотную смиренную дуру…»

Размышления Эрнольда прервал мужской голос:

— И вправду очнулся… Месяц в отключке лежал. И тут на тебе…

Шнайдер не ослышался: ему «тыкали». Но как так? «Тыкать» ему — сыну знатного богатея? Опять вспомнились: нахал Стефан, воровка Стелла, проклятый кряж — им то всем плевать было на то, кто такой Эрнольд. И этому тоже плевать. В мгновения монтерский аристократ растерял спесь, властность, чванливость и чопорность, призрачная корона слетела с головы, трон пошатнулся, рассыпался и исчез, вернулась слабость и потерянность; Эрнольд открыл глаза.
— А Вы… кто? — растерянно спросил больной,
— Ну что ты ко мне как к королю, не нужно, не обращайся — смеялся мужчина, — я ж всего-навсего местный винодел…

Эрнольд молча смотрел на самогонщика и в нерешительности скрёб ногтем матрац, думая о том, что репутация больного уже не так прочна, как полчаса назад, и стоит сказать лишь одно умное слово, как тебя примут за абсолютно здорового сынка богатого папеньки. А что потом? Вся эта ватага черни потянется в Монтеру просить награды за исцеление? Шнайдеров должны уважать, а не относится к ним на условиях равноправности. Эрнольд замялся, и, не зная как продолжить разговор, спросил совершенную нелепость:

— Сена много накосили?
— Не, видать ты нездоров ещё… Какое сено? Первый месяц идёт ведь от жатвы, — самогонщик посмотрел на Шнайдера с некой жалостью, подумав, что все больные, выздоравливая, становятся чуть-чуть чокнутыми.
— Да, мне лучше лечь… — послушно согласился Эрнольд, растянулся на кровати и неспешно подогнул ноги под живот.
— Лежи, ты и так натерпелся… — добродушно говорил самогонщик. — Тебя ж Роберт нашёл, в лес когда за деревом для гроба попёрся, тогда и нашёл. Если бы в тот день старая повитуха не издохла, то тебе бы крышка… — сам себя убеждал рассказчик, — тебе ж грудь пробили насквозь, посерёдке как раз. Крови много было, одежда — вообще не отстираешь. Нога тоже в крови была. А если бы меня дома не было?.. Тебе тоже бы конец был… Кто бы тебя ещё досюда дотащил?..  

Эрнольд воспринимал рассказ о своей «чуть ли не гибели» болезненно. Ненависть к Стелле, усиленная известием об испорчённом вконец дорогом костюме, выразилась в воображении беспощадного убийства, получении злорадно-безмерного блаженства от лицезрения крови на голубеньком платье. Воображение, сны, мечты — в этих  привидениях человеческого «Я» Эрнольд всегда был силён, умён и богат, но он не мог бесконечно воображать, и реальность возвращалась, а вместе с ней — слабость, наивность и теперь — бедность. Сличать реальность и воображение могут лишь законченные романтики и фаталисты, для которых, что жизнь, что фантазия — вещи идентичные, но для Эрнольда — вещи полярные, полные противоположности, независимые составляющие всего человеческого.

Эрнольд слушал винодела не перебивая, внимая всякой фразе, а каждый раз при слове «кровь» вздрагивал, негодующе опускал брови, и еле слышно выговаривал «убью». Самогонщик, видимо, мог болтать не останавливаясь, но Шнайдера это не раздражало — он даже не вслушивался в этот нескончаемый поток речи.

— …Ну, мы с Робертом постояли и решили тебя к Ирме со Стефаном отнести. А деревенька то у нас махонькая — пятнадцать дворов. Каждый про каждого знает. Пока тебя несли, уже вся деревня сбежалась, любой помочь хотел… Ну там травы, знаешь, какие надо для того, чтоб раны срослись, к тому же я вино неплохое делаю, и пиво тоже, тебе рот разжал и влил чтоб боль ушла… Самогон у меня правда хороший.
— А в этом дом то почему? — тихо заговорил Эрнольд, угнетаемый скукой, бессилием и непомерным голодом. Ему думалось, что вот-вот случится обморок, и вместо жареного мяса будет мерзкий по вкусу и по запаху настой с коричневым цветом. Эрнольда передёрнуло от отвращения.
— К Ирме в смысле? Ну знахарка она… Ладно, в общем, у нас всё равно в деревне никто лечить не умеет и в лекарствах не разбирается… Если честно, то она здесь самая молодая, остальные женщины — старухи. Ну ещё моя жена — она тоже не старуха. А все остальные — да. В общем, ну не лечить же тебя руками, которые постоянно трясутся. А самогон мой от всего помогает: от ран, боли, кровь хорошо свёртывает…
   
«Ирма. Даже не узнал в тот день, как её зовут. Нет, ну как меня сумасбродная лечить могла? Как? То чушь несёт, то лекарем сделалась?.. Не… Быть не может. Муж помер — ноль внимания, а меня занесли и тут же на ноги поставила? Бред… Подозрительно всё… Поди эти два хозяйку ухлопнули и теперь с меня деньги требовать будут?.. Точно! Надо спросить этого, куда хозяйка дома делась».

— А где она сейчас? — Эрнольд посмотрел самогонщику прямо в лицо, считая, что по глазам можно легко определить замыслы человека, истинность или лживость высказываний, почувствовать себя чтецом людских дум, а значит — умным малым.  
— Кто «она»?
— Ну Ирма, — ответил Шнайдер и подмигнул собеседнику правым глазом, находя всё больше доказательств для своей блестящей догадки.  
— А она… — винодел постучал указательным пальцем по лбу, — она на могилу мужа пошла. Вернётся скоро.

«Маскируется сволочь. Хозяйка не вернётся. Вот и поглядим, кто в конечном итоге был прав. Поем и убегу. Дома всё обдумаю и потом поиском жены займусь. Мошенники!.. Обобрать меня до нитки?! Ну, этому не бывать. И так у самого почти ничего не осталось, ещё этих нахлебников и воров кормить с золотой тарелочки?..», — Эрнольд стал ещё подозрительней и во время размышлений неотрывно смотрел на болтливого собеседника, который опять что-то рассказывал.      

Эрнольд молчал, но теперь мужицкая беспрерывная болтовня порядком досаждала; к счастью больного, терпеть оставалось недолго: вернулся Роберт с бутылью молока, краюхой домашнего хлеба и жилистым неаппетитным куском вяленой кабанины. Шнайдер нашёл силы мгновенно встать с кровати, быстро подбежать к Роберту и, не сказав ни слова благодарности, выхватить снедь. «Оголодал бедняга», — подумал Роберт и сочувственно покачал головой. «Вот и поживи месяц на овощном супе и настоях», — с таким же искренним сочувствием сказал себе самогонщик.

Эрнольд уселся за стол и начал трапезу с хлеба, разломив тот на несколько частей. От непривычки сидеть на низком шатком табурете, больной несколько раз тихо выругался и оглядел комнату в поисках высокого стула со спинкой, — такой мебели не нашлось.   Край стола упирался Шнайдеру в рёбра и стеснял движения, но голод перебарывал даже эту, значительную для любой знатной особы, деталь, и уж тем более Эрнольду не мог быть противен вкус прокисшего молока.

Есть мясо было нечем: ни вилок, ни ножей в доме не было; а пытаться откусить кусок зубами Эрнольд не мог: мысль о том, что он воспитанный человек из высшего общества сдерживало его желания, а это вредило утолению потребностей. В конце концов, Шнайдер решил взять остатки еды с собой, а дома довершить этот простой деревенский обед (благо вилки, ножи и дешёвую посуду Стелла оставила).

Закончив есть и, почувствовав небольшой прилив сил, Эрнольд встал из-за стола и тут же заметил свою походную супесного цвета сумку, висевшую на гвозде выше стола. Лишь на цыпочках Шнайдеру удалось дотянуться до своей вещи и резко снять её, оторвав кожаный ремешок с одной стороны. Проклиная тот день, когда он очутился в этой деревне, Эрнольд положил в котомку мясо, закупоренную бутыль молока и крошившийся кусок хлеба. Поджав всё это подмышку, больной направился к выходу, спокойно пройдя мимо гробовщика и винодела — те горячо спорили уже добрых полчаса, не обращая никакого внимания на деяния Эрнольда.

«Проскочил», — только и успел радостно подумать пострадавший, как ощутил под ногами мокрую землю. В суматохе Эрнольд совсем забыл о своей одежде и обуви, и теперь он, босоногий, с перевязанной грудью и бедром, в прозрачной ночной рубашке, стоял на улице и едва не рыдал. Нелицеприятные ситуации, которые преследовали Эрнольда одна за другой, непрестанно ходили за ним с того момента, когда он отправился на поиски Стеллы и попал в эту деревню, с каждым разом становились всё нестерпимей, ужасней и насмешливей. Терпение и самоирония спасают человека от гнева, ненависти, болезни, безвыходности и безверия в богов лишь на первых порах, на начальных вехах чёрной полосы жизни. Эрнольду не хватило терпения уже в начале пути. Что будет дальше, какую ещё издёвку, какой ещё хитроумную и жестокую ловушку смастерит судьба, Шнайдер и знать не хотел. Отчётливо отозвалось в его голове лишь одно желание, лишь одна безумная прихоть, приходящая в голову чёткой и ясной мыслью, побуждением к действию. Эрнольд отшвырнул сумку, встал около низкого дверного проёма, упёрся руками в косяки, чуть привстал на цыпочках и принялся биться головой о притолоку. Губы пострадавшего после каждого удара тихо выговаривали всего два слова: первым из них было ненавистное женское имя, вторым — «дурак». Странность и абсолютная дикость происходящего привлекла жителей соседнего дома, которые, выйдя в свой дворик, принялись беззастенчиво наблюдать за картиной самоистязания.

Гробовщик с самогонщиком стояли напротив Эрнольда, но так и не решались вмешаться. Только тогда, когда Шнайдер остановился и начал тяжело дышать, Роберт подошёл к нему и добро, по-отечески, сказал:

— Ну, будет Вам, из-за бабы серчать.

Самогонщик стоял в растерянности и чесал затылок. Непричастность к утешению больного его слегка угнетала и, чтобы не показаться бесчувственным и холодным, он вышел на улицу и прикрикнул на трёх зевак:

— Что уставились?! Не уйдёте — самогона не дам! — грозно пообещал винодел  семейству Швайнштайгеров и, довольный своим блистательным умом, заулыбался.

Чета Швайнштайгеров и их отпрыск лет двадцати пяти быстро ретировались.

Для деревни, трезвый молодой парень, выбегающий утром в «чём мать родила»  — явление нерядовое, необыкновенно интересное и даже фантастическое. В таких малых человеческо-житейских уголках государства любое событие, привносящее свежее дуновение в затхлость рутины, обсуждается  слишком долго — иногда месяцами; все семьи деревушки теперь наперебой будут рассказывать подробности происшествия: детали будут обрастать всевозможными домыслами, слухами, реальность смешается с вымыслом, в конце концов, правда станет ложью. Так было всегда — людям хочется разговоров.

Роберт завёл Шнайдера в дом и, недолго думая, посадил того на тахту; винодел зашёл следом с сумкой в руках. Эрнольд понемногу стал приходить в себя, тем более шнапс, предложенный самогонщиком, оказался на редкость хорошим и понемногу избавлял от тягостного и гнетущего настроения.

Самогонщик нашёл самое неподходящее время, чтобы представиться:    

— Меня Уиллом зовут. Запомни: Уилл. Самогон Уилла, не слыхал о таком ещё?
— Нет, — сухо отрезал Эрнольд.  — Чего привязался?
— Как знаешь, твоя воля, — насупившись, ответил самогонщик и язвительно добавил: -  сударь.

Если бы Эрнольд ответил: «Нет, но расскажи» или «Да, это интересно» — Уилл бы начал описывать процесс изготовления рисового шнапса, упомянув о том, сколько витков у змеевика, где именно он берёт воду, где рис… От подобных историй люди начинают скучать, бесцеремонно зевая или отводя взгляд, болтуны-рассказчики этого не замечают и продолжают… когда же их речь останавливают, те жутко обижаются, замолкают, но гонимые чувством говорливости, они вновь продолжают… до тех пор, пока не останется ни единого слушателя, или по другим причинам, о которых лучше всего расскажет кровоподтёк под глазом.  

Разочарованный самогонщик сел за стол рядом с Робертом, который едва сдерживал себя, чтобы не рассмеяться.

— И что с ним такое? Я к нему со всей душой… — вздохнув, тихо сказал Уилл.
— А тебе рот заткнули, — улыбнувшись, ответил Роберт.  

Уилл ещё больше обиделся, но молчал недолго.

— А всё-таки ты не прав, — заключил он, вспомнив о недавнем споре.
— Что ж я по-твоему врать буду?
— Нет, ну… Всё, что ты сказал — бредни, — уверенность в голосе Уилла с каждой фразой куда-то улетучивалась, уязвлённая упорством оппонента.  
— Да дело твоё, — спокойно ответил Роберт, — мне без разницы: я уже одну войну отвоевал и ещё одну отвоюю.
— Да ты глянь на себя: скелет с кожей. Куда тебя возьмут? А я вот мужик хоть куда: здоровый, сильный и… ещё много достоинств. Но какая разница? Войны то всё равно не будет.
— Да я даже спорить не буду… Считай, что хочешь, — всё так же спокойно говорил Роберт, — войне быть, сам увидишь. Тем более я знаю, что ты растреплешь весь наш разговор твоей жене, а она деревне. Представляю, как новость потяжелеет на устах, так сказать «вес обретёт».
— Вот и поглядим… — нервно рассмеялся Уилл и вытер со лба пот.  
— Поглядим, — чувствуя себя победителем спора, весело сказал гробовщик, встал из-за стола и похлопал самогонщика по спине. Раздалось негромкое сопение, и Уилл, и Роберт обернулись в сторону тахты.  

— Уснул?  — спросил Уилл.
— Уснул, — ответил Роберт.
— Во даёт: не успел проснуться и опять спать
— А ты в самогон ничего не добавлял? — недоверчиво поморщился гробовщик и нахмурил брови.
— Я похож на отравителя? Не дурак же я…
— Ладно, умник, завтра ему обо всём скажешь: он, наверное, до вечера проспит, ты ж до вечера ждать не будешь?  
— Не буду… И вправду лучше завтра сказать… — Уилл расплылся в широкой улыбке, —  обрадуется наверное.
— Нет, всё-таки ты — дурак. С чего он обрадуется то? Учитывая, что план придумывал ты…
— Ещё говорят, что старики копят мудрость, — в очередной раз насупился Уилл и обидчиво заметил: — Да я, если хочешь знать, читать умею. Какой из меня дурак, если я читать умею? А ты вот не умеешь.  

Гробовщик ничего не ответил, только грустно усмехнулся и, не попрощавшись, ушёл.