К вечеру похолодало. Высокие тонкие облака в пурпурном закатном зареве всё более походили на изорванные красные знамёна гвардейского полка… неслись над пастбищами, перелесками и крышами деревенских покосившихся домов, осенним обнаженьем равнин и чернотой свекольных полей, огнём поселений, дорогами и вершинами северного хребта, неторопливо преодолевали путь с севера на юг. Штиль сменился успокоительным аквилоном — море тосковало по шторму, омывало уснувшие безлюдьем берега, шептало что-то нежное, грустное или холодное таинственным голосом глубин; в горах ветер набирал силу, шумел и утопал в узких ущельях протяжным воплем раненой гарпии, то затухал на низинах, то взрывался ураганным вихрем на плоскогорьях Нордмара, стелил траву, трепал макушки деревьев, перекатывал пляжные песчинки и комья вспаханной земли, вновь затухал и исчезал — королевские штандарты больше не развевались…
…Деревья первыми почувствуют дыхание осени, оголятся, выстилая землю мягким золотом; загорятся ярко-красным огнём клёны, серебром опадут тополи, пожелтеют иглы сосен и пихт…
Кто-то прикоснулся ко лбу тёплой ладонью; Эрнольд проснулся и с удивлением для себя заметил, что рядом с ним, на краю тахты, сидит хозяйка дома. Теория заговора гробовщика и винодела, которую выдумал Шнайдер, теперь полностью была опровергнута, и с неким детским сожалением больной заметил, что прорицатель он никудышный.
Был ранний вечер, и в окнах ещё можно было разглядеть унылые деревенские пейзажи, созерцать которые Эрнольду становилось всё омерзительнее. В комнате горело несколько свечей, входная дверь была заперта на щеколду; с того момента как Шнайдер уснул, внутри дома ничего не изменилось. Взгляд Ирмы был несколько обеспокоенным и уставшим.
— Вы всё-таки пришли в себя, — сказала Женщина, встала с постели и вскоре вернулась к больному с миской горячего бульона и ложкой. Эрнольд нехотя шепнул «спасибо» и взял еду, и хоть на цвет суп был ужасен, но аромат (мясной и пряный) пробудил сильный аппетит. Шнайдер какое-то время ещё привередливо помешивал ложкой в миске, но, в конце концов, начал есть.
— Я не буду мешать, — сказала хозяйка и уселась за стол, устало положив голову на ладонь.
Суп не понравился — Эрнольд не съел и половины — и, уставившись в жижу, он от скуки принялся вылавливать кусочки лапши ложкой, поднимать их выше тарелки и плюхать обратно.
— Ладно, поставьте на тумбу, — хозяйка улыбнулась; Эрнольд с радостью выполнил эту просьбу и заговорил:
— Так, я завтра ухожу?
— Это ваше дело. Вы поправились, теперь можете делать, что хотите.
— Хорошо. А… Где моя одежда? Ну, та, в которой меня… э… избили…
Ирма встала из-за стола и подошла к кровати; прямо под подушкой лежали штаны, рубашка и кафтан Эрнольда с потускневшими от стирки пятнами крови. Женщина отдала одежду хозяину и, как будто читая его мысли, сказала:
— Вы нам ничего не должны.
— Я всё-таки вам пришлю с каким-нибудь курьером тысячу золотых.
— Нет. Деньги мне не нужны. Я вас просила когда-то… — взволновано и тихо говорила Ирма, — просила, что если вы найдёте моего мальчика… приведите его домой, пожалуйста. Зачем мне ваши деньги? Незачем…
Шнайдер задумался: «Во я идиот! Так спокойно последними сбережениями разбрасываюсь. Тебе тысячу? На тысячу. И тебе тысячу? Держи, конечно. Что я за болван?! А если бы она сказала «да», а я бы не заплатил, а она бы потом двух громилищ прислала, а они бы меня искалечили, а я бы?.. Что бы я тогда делал?! Нашёл время для благородных благодарностей, идиот!».
— Ну, ладно тогда. Встречу вашего сына, передам, чтобы домой шёл.
Ирма кивнула, не смотря на собеседника.
Больной торжествовал: впервые в жизни он не поплатился за свою глупость и теперь со спокойной душой можно вернуться домой, зная что денег никто требовать не будет. Он удовлетворённо посмотрел на Ирму. В ней, как ему показалось, произошли значительные перемены с того момента, когда они встретились впервые. Она больше не выглядела и не говорила как сумасшедшая, была аккуратно причёсана и одета подобающим образом; ни капли непохожая на
плюгавую деревенщину (так презрительно окрестил всех не городских жителей младший Шнайдер).
Об Аттиле и Стелле Эрнольд решил ничего не рассказывать, а на все вопросы о нападении невнятно и неуверенно отвечал: «не знаю… не видел… понятия не имею».
Наученный печальным опытом ночного похода за самогоном Шнайдер решил выждать утра и лишь затем отправиться в путь. Вряд ли после продолжительного дневного и вечернего сна Эрнольду захочется спать, а значит ночь предстоит провести в бодром состоянии, что само по себе больного не радовало. Привыкший к бессмысленной болтовне на званых вечерах и ежедневному «принеси-подай» в обращении к слугам, Эрнольд не знал о чём говорить с женщиной, тем более с той, к которой не питаешь ни малейшей симпатии. Но разговаривать Шнайдеру всё равно бы пришлось, ведь не могут мужчина и женщина несколько часов устало молчать, то глядя друг на друга, то неловко отводя взгляд. В таких случаях на помощь приходит игра «вопрос-ответ». В неё любят поигрывать префекты, состоятельные горожане, генералы, королевские услужники; её обожают судьи, без неё не представляют жизни торговцы, но большинство людей относятся к ней брезгливо, считая, что живой разговор — лучше. В «вопросах и ответах» привечается только равнодушный и неэмоциональный тон общения, собеседник отвечает тем же и всеми силами должен сохранять безразличную атмосферу разговора.
Эрнольд вздохнул и начал:
— Право, прекрасная сегодня погода.
— Да, хорошая, — мечтательно ответила Ирма, о чём-то вспомнила и грустно улыбнулась.
— Скоро осень. Вы уже дрова заготовили?
— Да, заготовила. Но мне помогали — одна бы я никак не справилась.
— А дрова из сосны, дуба или чего ещё?
— Из дуба в основном, они тепла много дают.
— Камин хороший. Сами складывали?
— Нет, ну что Вы, я бы не смогла.
— А вон тот подсвечник он из серебра?
— Нет, он посеребренный.
— А так домик у вас хороший. Сами строили?
— Да, сами…
Разговор становился слишком монотонным и утомительным, за последующую половину часа были заданы три-четыре дюжины вопросов и было дано столько же ответов. Шнайдер говорил почти не задумываясь: любой предмет (даже безынтересный на вид) — новый вопрос.
Время шло очень медленно, а хозяйка, как назло, не ложилась спать, отчего Эрнольд заметно погрустнел. Зевоту от скуки, а не от желания поспать, больной даже не пытался скрыть, но Ирма её и не замечала, продолжая внимать каждому слову. Эрнольд перешёл от вопросов к воспоминаниям о Стефане, словам настолько неискренним, что стало тошно и совестно за лицемерие:
— Муж у вас хороший был… Сильный, большой, весёлый… Мы с ним…
— Да уж, порядочная скотина.
Зевоту как рукой сняло, Эрнольд раскрыл глаза, кашлянул и промямлил:
— Простите?..
— Вырвалось. Вы, извините, не правы. Может, он и был хорошим человеком, но когда-то давным-давно, так давно, что и не вспомнишь когда. Вы не должны судить о человеке, единожды пообщавшись с ним. — Решительный тон, с каким говорила Ирма, делало невозможным продолжение глупой игры, и Эрнольд перешёл в наступление:
— Ну, если вы так говорите… Тогда зачем на могилу ходить? А?
— А кому ходить? Кому? Даже изуверы в земле тихие и спокойные лежат.
— А я думал ходят и костями бренчат…
— Не паясничайте. Вы ведёте себя очень некрасиво.
Эрнольд не нашёлся что ответить, тем более хозяйка после последней фразы отправилась укладываться спать — не до разговоров теперь. Оставалось лишь вновь сидеть на низком шатком табурете, разглядывать огонь свечей, насвистывать простой мотив песенки о тролле и разгорячёно шлёпать надоедливых комаров.
Ночь Эрнольд провел так же, как и начал: в одиночестве, сложив руки на стол, размышляя; мысли носили характер малосвязанных друг с другом отрывков. Вот воспоминания о детстве и отце, заказывающем золотые тарелки и кубки у какого-то проходимца, вот коллекционный нож из крепкой нордмарской стали с гравировкой «сыну на совершеннолетие», вот мать, которую Эрнольд силком отправляет в Хоринис после смерти отца, вот ложь, насчёт того, что отец жив, вот побег слуг, ещё и ещё… ещё…
В мыслях, во внутреннем разговоре себя с собой время для Эрнольда прошло быстро, и до утра уже оставалось недолго. Ирма спала, накрывшись толстым пуховым одеялом, Шнайдер за ночь лишь пару раз взглянул на неё и при этом морщился, говоря полушёпотом: «Не очень ты и красивая. Кому сдалась только такая уродина? Пьянице конечно. Все вы бабы замуж хотите…». Эрнольд печально поглядывал за окно, нетерпеливо ожидая утренних сумерек, а за ними рассвета — времени, когда долгий путь становится более безопасным и спокойным.
...На улице заметно просветлело, со всех сторон начали доноситься: квохтанье, кукареканье, кряканье, хрюканье, чья-то громкая зевота — грубая «музыка» деревни заставила закрыть уши и произнести пару ругательств, таких неприличных, что Эрнольду стало гордо за «познания неотёсанного деревенского языка». Слушать «музыку» всё равно пришлось: кто-то громко раза два-три или четыре постучал в дверь, и Шнайдер открыл уши, но, то ли почуяв, что
там стоит самогонщик, то ли просто из лени, дверь открывать не стал.
На стук проснулась Ирма и неспешно, наступая на подолы ночного одеяния, отправилась отодвигать засов. С улицы послышался знакомый бас Уилла:
— С добрым утречком, Ирма.
— С добрым, — женщина ответила сонно и негромко зевнула, — что хотел?
— Так это… Парень дрыхнет что ли?
— Да нет, не спит.
— Ну, тогда я войду? Мне с ним поговорить надо… А то он вчера домой так порывался, что я с ним толком и не поболтал.
Ответа Ирмы не последовало. В дом зашёл розовощёкий и подвыпивший Уилл, который тут же направился к Эрнольду, подсел к нему за стол и достал бутыль шнапса. «От этого мужика пахнет хуже, чем от моих сбежавших слуг вместе взятых. Фу… мерзость какая» — с этими мыслями Эрнольд чуть отодвинулся от «дурнопахнущего» и прикрыл нос ладонью, лицо выражало небывалое отвращение, какое обычно бывает у тех, кто принял горькое лекарство.
— Как дела, парнишка? — самогонщик сегодня был ещё добродушнее, чем вчера и, не дождавшись ответа, он принялся рыться в карманах. Что-то неприятно зашуршало. Уилл разгладил бумажный листок и протянул его к рукам Шнайдера: — На вот, нашёл давеча.
— И что это?.. — холодно ответил Эрнольд, даже не взглянув на листок.
— Это заклинание… Буууу, — шутливым тоном ответил самогонщик и сделал устрашающе-несерьёзный жест пальцами.
— Хватит из себя древнего духа строить.
— Шуткач ты… — самогонщик начал безостановочно смеяться, ударяя по столу ладонью, — древнего… духа… хо-хо-хо-хо-хо… духа… винного духа… ха-ха… Отличная шутка, расскажу жене… тебе… надо бы… оды о короле писать… высме… высме… ивая его жирную… зад… зад… ницу…
— Дураки кругом, — Шнайдер смутился и ему захотелось поскорее закончить, — хватит нести чушь!
— Уф… — Уилл оттёр слёзы от смеха, — короче, парнишка, это свиток лечения. Хотя… сказать честно, я в них ни-че-го не соображаю. Бери, пригодиться.
— Ладно, — Эрнольд взял свиток, надеясь, что самогонщик вот-вот уйдёт, но тот не спешил.
— Я вообще не просто свиток отдать зашёл. Разговор у меня к тебе…
— И какой же? — Шнайдер в очередной раз вздохнул.
— Серьёзный, — собеседник отпил из бутылки, также глубоко вздохнул и продолжил: — Понимаешь в чём дело… нам кузнец нужен.
— И… я тут каким боком? Созывайте совет… или как там у вас этот сбор мозговитых мужиков называется?..
— Ну… из-за тебя Стефана сожрали… Вот «каким боком».
— Чего? Да… да он сам… Нечего было за самогоном тащиться через лес… Не я ж его убил… Да и ковать я не умею... Нашли крайнего.
— Не ты… но по твоей вине… А у нас уставом деревни закреплено: «тот, кто повинен в смерти какого-либо мастера, тот сам встаёт на его место, либо ищет замену, либо платит штраф». Я досконально выучил, прежде чем к тебе пойти.
— Куда я попал?! Ну, допустим, есть у вас эта дурацкая запись в уставе, но я же не у вас в деревне живу… Я — житель Монтеры!
— А у нас и на этот случай есть запись: «проживший месяц в нашей деревне становится пожизненно её жителем». И это я тоже досконально выучил.
Эрнольд начал горячиться, казалось, он вот-вот бросится с кулаками на винодела, но, подумав о том, что самогонщик «чуточку сильнее» и бутылка у того под рукой, Шнайдер одумался и гневно закричал:
— А что если я просто уйду?! А?! Сбегу из вашей идиотской деревни прямо сейчас?! Что… что вы мне сделаете??? Да ничего… потому что вы… вы безмозглые… все, кто в этой деревне живёт, все, — Эрнольд описал пальцем в воздухе круг.
— Признаться, я была раньше о вас лучшего мнения, — спокойно заговорила Ирма, сидевшая всё это время на тахте, — теперь вы себя показали наверное таким, какой вы есть на самом деле.
— А ты нахал, однако, — вторил Ирме Уилл.
— Ну и прекрасно!.. Пропади и ты со своим ребёночком, и ты со своей вонью, и этот старый вшивый пёс. Все! Где моя сумка?!
— У тебя под ногой, — усмехнувшись, ответил самогонщик, казалось, его вообще ничто не способно вывести из себя, в том числе бешеные, истеричные крики.
Эрнольд поджал сумку подмышку, резким шагом направился к двери, где презрительно бросил:
— Да я… я бы и раньше ушёл… вчера вот не получилось… сегодня днём бы и пошёл, если бы не это чудо со своим уставом. Дикари!.. Неучи!.. И выходили вы меня… Да! Я всё понял. Штраф хотели выудить… официально причём! Дикари! С дикарскими законами.
Громко хлопнула дверь.
— А если бы он устав попросил бы показать? — улыбнулась Ирма. — Что вы там ещё выдумали?
— Ну… надо ж как-то врать было… Ладно, вижу: идея не понравилась. Но ведь что было, то было. Правда?.. Между прочим, — с упрёком произнёс винодел, — это твоя идея была, чтоб он остался… А мы тебе просто помочь хотели. А мне этот богатенький… вообще… ну чего бегать за ним?.. Капризный он какой-то.
— Ты сам знаешь: он богат — в каждом городе у него знакомые есть, может быть, среди людей его статуса. Мало ли… они бы помогли найти сына… К тому же, я не думала, что он будет себя так вести… — женщина задумалась. — Я так часто ошибаюсь в людях.
— Ты сама месяц искала Аттилу и не нашла… Может, хватит уже? Как-то глупо искать… Надежды никакой, а жизнью наслаждаться нужно. Тем более связываться с этими богачами… вечно им всё не нравится, всегда ко всему придираются… Кстати, я самогон сварил — новый сорт, — горделиво произнёс Уилл, — опробуешь?.. Старший Щвайнштайгер вчера в восторге был…
— Уилл, ты же знаешь, что я не пью, — Ирма зевнула, казалось, ей совсем безынтересен этот разговор.
— Как знаешь… — ничуть не обидевшись ответил винодел. — У меня жена тут надумала сарай строить… что-то вроде пристройки к дому, я ей вроде и так, и этак объяснял, что нам это не нужно…
— Я бы с радостью послушала, но мне ужасно хочется спать.
— Тогда я днём зайду, расскажу…
— Да… — безучастно сказал Ирма, — зайди.
— Ну, я пошёл?
— Угу.
— А если этот капризуля вернётся?
— Нет, я уверена, что не вернётся.
— Ну, пока.
— Пока, — Ирма опять зевнула, закрыла за гостем дверь и опять погрузилась в думы.
***
В пламени пожарища, в языках, что душат собой живое и мёртвое, обугливают в цвет смерти, сжигают в бессмысленной и безжалостной ярости, — не воскреснет былое, исчезнет навек, дымом поднявшись в небо. Жар, копоть, душный смрад неотрывно следуют за пламенем, как верные спутники губительной его поступи; прислужники его вечные. Мимолётна жизнь и быстра смерть искр, их великое множество, их сила в их же слабости, они порождают пламя, либо, воспарив, гаснут и падают пеплом… Долговечно бытие пламени вдали от человечества, которое не обходится ни без воды живительной, ни без жара изводящего и губительного, и только люди научились сводить вместе жар огня и холод влаги, и только люди извлекли из этого пользу, звери же боятся «пыла Инноса» от рождения, беду и опасность предчувствуя. Люди же рождаются с пламенем, проповедуя, что огонь им подвластен, но только Боги знают, насколько человек прав…
…Пожар начался со второго этажа, порывистый ветер, бивший в разбитые окна, придавал пламени неимоверную силу, растил его, подпитывал, разгонял — вмиг сгорела подушка, за ней покрывало, простыня и перина; с каркаса кровати огонь перекинулся на исцарапанный паркет, жадно сжирая его, источая неприятный, резкий запах жжёного лака; затем, как будто прыжком варга, перелетел до кресла из бархата — воспламенение, набивка испускает ядовитый серо-голубой дым, весь второй этаж заполонён сизым безжизненным туманом; лился, кипел, испарялся расплавленный воск свечей, стекая по серебру раскалённых подсвечников. Раздался треск от обугленных и раскрасневшихся ножек стола, который тут же рухнул словно в бессилии от противостояния пламени. Огонь взбирался по занавескам к краснодеревной гардине, окружал платяной шкаф, уничтожал книги, коптил потолок, вырывался из окон. Кто-то на улице кричал, стенал, рыдал, звал на помощь, раздавался топот деревянных туфлей рабочих о мостовые. Слышались возгласы: «Пожар!», «Вёдра!», «Все сюда. Сюда», «Не потушим — на другие дома пойдёт. Скорее же», «Я не самоубийца — на второй этаж не пойду», «Да как же его тушить?», «Где хозяина носит?!», «Где маги воды?» Пламя тем временем добралось до широкой лестницы и, спустившись огненным ходом по ковровой дорожке, принялось бесчинствовать на первом этаже, сжигая кухонную утварь, шкафчики для посуды и еды, полдюжины портретов некоего молодого человека в теснённых позолоченных рамках, в довершении лопнули задымлённые стёкла окон…
Пожар слишком быстро охватил дом — толпа горожан не смогла собрать ни нужного количества вёдер, ни хоть как-то организовать тушение, а магов воды в Монтере сегодня не было. И теперь, когда с фасада здания полностью облупилась краска, когда вот-вот рухнут стены, когда спасать уже нечего и некого, люди отступили, попутно, на всякий случай, готовясь тушить смежное складское строение.
Обрушение с бесчисленными искрами и неимоверным грохотом состоялось на глазах у сотен горожан; к их счастью, второго пожара не случилось, и склад остался цел, лишь сопредельная его стенка вся была в саже. Люди, большинство из которых боялись пожара больше всего, спешным шагом возвращались в свои дома, с мыслями спрятать всё самое ценное на улице: видано ли дело, молния, которую не так часто увидишь в осень, возникает ярчайшей вспышкой на ясном, безоблачном небе, ударяет в окно, а не в крышу с громоотводом и порождает пламя, уничтожающее строение так быстро, что шансов потушить его не остаётся.
Рабочие (невпечатлительные малые) разбрелись небольшими группками и, лишь немного поговорив о пожаре, принялись травить анекдоты и рассказывать байки, слушать которые воспитанный человек не решился бы. Последним, кто покинул пепелище, стал кузнец Дитмар, да и он смотрел на картину тления чёрных бревён недолго: была лишь середина рабочего дня, а заказов оставалось «через край».
Держа руки в карманах Дитмар шёл по пустынной улице и благодарил Инноса за то, что в доме никого не было и изготавливать надгробия, выбивать на них имя и фамилию погибшего, не придётся, тем более за те сущие гроши, что платит ему префект. Хозяина дома никто не видел уже с месяц, да и раньше «этот кутила Эрнольд Шнайдер» (как выражались о нём небогатые жители Монтеры) слишком редко являл себя днём, предпочитая развлекаться ночью, в обществе друзей-картёжников и друзей-дегустаторов. Кузнец усмехнулся: что могло в тот день, несколько недель назад, заставить «Кутилу Шнайдера» резко убежать из Монтеры, прихватив с собой оружие? «Наверное, парнишка с ума сошёл. Да, все они такие…» — поразмыслил кузнец и вновь усмехнулся, после чего обернулся и поглядел на дом Шнайдера и хотел уже продолжить путь к кузнице, как на прямо него выбежал молодой человек… произошла стычка:
— Смотри, куда прёшь, приду… — Дитмар не договорил: прямо перед ним стоял Эрнольд и глядел в сторону бывшего дома.
— Всё… всё кончено… Ни денег… ни дома… ни отца, ни матери, — Эрнольд говорил очень тихо, после каждой фразы то ли всхлипывая, то ли скуля.
— Господин Шнайдер? Вы где пропадали? — спросил кузнец, но, поняв, что вразумительного ответа не дождётся, стал утешать собеседника.
— А кому я нужен без денег?.. Да никому… Ни друзьям… Они ведь меня за бедняка будут считать… Зачем им бедняк?.. И женщинам я буду не нужен… Никому… Обокрали, чуть не убили, сожгли последнее…
— Да вы не волнуйтесь… мы поможем, чем сможем.
— Пойти и утопиться… Нет… Завтра раструбят по всей Миртане, что бывший богач повесился… вот потеха будет этой проклятой черни… нехорошо.
— Э… вы живите пока у меня… — Дитмар сам пожалел, что это сказал: капризного малого он бы не выдержал и дня.
Эрнольд ничего не ответил, развернулся в сторону улочки, что вела к главным городским воротам и медленно, едва волоча ноги, стал удаляться от пепелища, но пройдя шагов двадцать он резко остановился, развернулся и подошёл обратно к растерянному кузнецу.
— Скажи, а ты за сколько лет научился ковать?.. — спросил Эрнольд, казалось его губы вот-вот начнут дрожать.
— Я?.. Ну… лет за десять…
— Значит, ещё есть время…
— Для чего?.. — кузнец даже не особенно удивился вопросу.
— Для отвыкания… — в глубоких думах сказал Шнайдер и после непродолжительной паузы добавил: — ...От глупых игр.
В полдень, в день седьмой месяца сбора винограда, семьсот третьего года, Эрнольд Шнайдер навсегда покинул Монтеру.
To be continued…