Хотел сначала написать большое предисловие, всякие там воспоминания, напутствия, рекомендации по чтению... Но подумал, что не нужно это все.
Скажу только одно: если вы читали
«Безумие» (
второй вариант), и оно вам не понравилось, за сей рассказец лучше не принимайтесь.
И да, естественно, он не закончен; это в моем духе — приняться за какую-то мега-многообещающую и интересную идею, чтобы бросить над ней работу на половине или у самого конца (такая участь постигла, например, ВвХ; кто знает — тот в курсе). Посмотрим, что выйдет на сей раз. Пока что вышеупомянутое «Безумие» — единственное завершенное мной произведение, что не есть хорошо...
Неизлечимый— Уйди с дороги! Дай пройти!
— О, Боже! Что с ним? Милый мой!..
— Да тише ты!.. Его положить нужно, он в бреду… Ник, беги за лекарем, быстро! Быстро, я сказал!
— Да что случилось-то? Ох, да что же это!..
— Потом, сейчас некогда. Убери это отсюда, убери! Положим его сюда.
— О, мой… что… что это с ним?
— Тише ты, сейчас лекарь придет, все нормально будет… Ник, чтоб тебя, почему ты еще здесь?!
— О, Иннос великий!.. Помилуй, господи!..
— Успокойся, мать, все в порядке будет... Ей, вы! Воды, воды принесите!.. Ник!! Проклятый мальчишка, я тебе вздерну сейчас! Человек помирает, беги быстрее, чтоб тебя!..
— Боже ты мой!.. Умирает!.. Сынок, прости меня, прости…
— Да никто не умирает, мать… Тише ты, отойди от него, ты только хуже делаешь… Элла, убери ее, дай ей настой — пусть успокоится!
— Сынок… прости!.. Прости!!
День первыйБоль — это просто переходное состояние. Это тяжелый, подчас нестерпимый и невыносимый, этап, который непременно должен пройти человек на пути к переменам. Потому что большинство наиболее важных и значимых перемен в жизни наступают именно по прошествии болезненного состояния. Так руда превращается в меч: она должна быть расплавлена, искалечена, избита, изуродована… Но, в конце концов, она приобретет новую форму — твердую, закаленную в Боли, готовую претерпеть новые испытания… Или же будет уничтожена, оказавшись неспособной пережить Боль, а значит — недостойной существовать.— Натаниэль Харрас, «Путь Крови»
Очнулся, то есть — вышел из абсолютно бессознательного состояния, я сразу, но это не значит, что в одно мгновение ко мне вернулись чувства и мысли. Когда открылись мои глаза, я, с ужасом отметив, что созерцать им собственно нечего, молниеносно подскочил на ноги, но, не сумев удержать равновесие, пошатнулся и уперся спиной в холодную каменную стену. Этот удар заставил меня более-менее придти в себя — пока я медленно сползал обратно на пол, цепляясь складками одежды за неровности каменной кладки, хаос в моей голове постепенно преобразовывался в определенность. Когда же я достиг края стены и уселся в нащупанном во тьме углу комнаты, разум в полной мере вернулся ко мне. Правда, осмысления моего текущего состояния это не дало.
Темнота. Сухой холод камня. И удушье… Окружавший меня воздух с таким трудом просачивался в легкие, что для одного простого вдоха требовалось приложить огромные усилия. Может, это все из-за темноты? Воздух кажется легким и неосязаемым, когда видно, что он прозрачен, вернее — когда его не видно вовсе; а сейчас он был пропитан чернотой. И эта чернота воспринималась не просто как отсутствие света — она
загрязняла,
отяжеляла воздух, превращала его в тягучую смолу. И, как ни старайся убедить себя, что на самом деле он чист и так же
воздушен как и всегда, заставить легкие перейти на нормальный темп работы никак не удастся.
Что происходит?
Взрыв, треск стекла в голове, осколки впиваются во внутреннюю часть черепа, из горла вырывается тугой комок. Дикий вопль, брызги из глаз, удар…
Иннос Великий…
Я стоял посреди темной комнаты, размеры которой было весьма непросто определить по причине отсутствия хорошего освещения. Один-единственный факел, висящий на стене справа от меня, горел неровно — его пламя постоянно моргало, так что отбрасываемые им всполохи каждый раз вырисовывали положение стен по-разному. Одно только не менялось — дальний угол, где по шершавой поверхности камня вниз стекало бледное кровяное пятно.
Кошмар, страшный сон, болезненный бред? Увы, не похоже: уж слишком хорошо чувствовалась разодранная спина, уж слишком явно ощущался могильный холод, царивший в помещении… И все то же удушье — тяжелый, вязкий воздух.
Сердце тревожно стукнуло — на мгновение раньше, чем это было положено, как если бы им сохранялся обычный ритм. Тело непроизвольно завертелось в лихорадочном танце, мечущиеся глаза отчаянно надеялись хоть где-нибудь обнаружить что-то отличное от пугающей темноты и не имеющих определенности вспышек ложных очертаний комнаты. С каждым мгновением частота сердцебиений ускорялась, панические метания становились все резче — вскоре я не выдержал и рванулся к очередному мелькнувшему во тьме всполоху. Но едва я достиг своей цели, как тот пропал, уступив место глухой стене, с радостью принявшей мой порыв. Разбитый лоб и ободранные руки не остановили меня — через мгновение я ринулся навстречу новой вспышке, но и там обнаружил лишь жесткий камень.
Я, словно ненормальный, с криками носился по комнате и бился, и бился о стены до тех пор, пока не упал на половине пути к очередному лживому отблеску. Обессиленный, я колотил кулаком о пол, выдавливал из себя исполненный отчаянной ярости крик, мешал брызжущую из ран кровь с горячими слезами: за что? За что? За что?! Вскинутая рука застыла в воздухе, новому удару уже не суждено было свершиться — исчерпавшее свою энергию, но так и не удовлетворившее гнев, тело безжизненно обмякло…
Грязный, тягучий воздух… На самом деле он такой же, как и всегда, но тебе ни за что не убедить в этом легкие. Они будут вдыхать его вечность и никогда к нему не привыкнут.
Да, вечность. Это никакой не конец, это только начало. Хоть эти два понятия скоро и потеряют для тебя какой-либо смысл.
***
— Маменька, возьмите, — девушка протянула сидящей за столом женщине глиняную кружку, наполненную извергающим густые клубы зеленоватого пара настроем с резким запахом трав.
— А? Что? — встрепенулась Маргарет. — Ах, Элла… да, спасибо.
Сделав маленький глоток, она отставила напиток и вновь погрузилась в то состояние, в котором ее застала дочь: взгляд устремлен в никуда, голова лежит на ладони упершейся локтем в стол руки, на еще не оправившемся от причиненной слезами красноты лице застыло выражение усталости и горя. Просидев так с минуту, женщина, словно придя внутренними размышлениями к какому-то выводу, печально вздохнула и обратилась к стоящему в противоположной части комнаты, возле окна, молодому человеку:
— Расскажи, как это случилось.
Ответа не последовало. Джок продолжал смотреть на сияющее в свете полуденного солнца море, словно надеясь, что чем пристальнее он будет всматриваться в отливающие золотом волны, тем больше у него будет шансов избегнуть необходимости отвечать на вопрос. Он сделал вид, что не слышит исполненной боли просьбы, но на самом деле внутри его в этот миг все непроизвольно сжалось в комок — недавнее прошлое, едва было забытое, вновь предстало перед глазами. В таких пугающих подробностях, что желания рассказывать о произошедшем совсем не осталось.
— Говори же! — Маргарет попыталась придать силы своему голосу, но тот сорвался на середине слова. Уткнув лицо в ладони, женщина тихо всхлипнула; на ее дрожащие плечи легли руки направившей осуждающий взгляд в сторону Джока Эллы.
— Расскажи, — умоляюще шепнула девушка, обратив свое измученное, но мужественно сохранявшее спокойствие, лицо в сторону брата. — Не мучь ее…
Тот молчал; лишь начавший слегка подергиваться от напряжения крепко сжатый кулак нарушал картину его видимого спокойствия. Но этого оказалось достаточно, чтобы попытки заявить о своей непричастности к беседе стали бессмысленны — было видно, что слова матери и сестры для Джока были так же тяжелы, как для них — его молчание.
Собственно, он молчал лишь потому, что боялся принести своим рассказом еще большую боль… Но куда больше? Самое страшное знание не может сравниться в разрушающем действии с пугающим неведением. Пусть они
знают. Они
должны знать.
Джок повернул голову в сторону Маргарет и Эллы, но не направил на них взгляда — уткнул его в пол. Смотреть в глубину щелей между досками было куда приятнее, чем видеть тающие липкими слезами на горячих щеках глаза матери.
— Он упал, — неожиданно, безо всяких вступлений сказал Джок, не успевший даже удивиться тому, насколько громко и глупо прозвучали его слова — так быстро они оказались сказанными и успели стереться из неспособной фиксировать происходящее памяти. Он действительно это сказал? Или только хотел? Было трудно дать ответ — казалось, что речь идет о событии недельной давности.
Нет, видимо он все-таки
сказал *это — всхлипывания Маргарет стихли, и Джок почувствовал обжигающий укол двух пар глаз, обратившихся к нему в напряженном ожидании разъяснения.
— Со скалы… Вниз. Высоко очень… Разбился насмерть…
— Как? — пораженным и готовым вот-вот превратиться в новый поток рыданий голосом воскликнула мать. — Насмерть?..
— Он ведь жив… — непонимающе добавила Элла.
— Да… Но был мертв, — в голове Джока вновь возникла картина сегодняшнего утра, отчего горло моментально пересохло, а грудь сжалась настолько, что стало невозможно дышать. Изуродованный труп, в рваных тряпках вместо одежды, с содранной до мяса кожей, с выпирающим из плеча сломом кости и огромным красно-синим пятном вместо лица. Кровавый шлейф на крутом каменистом склоне… И фигура в мантии…
— Так… как? — добивалась Элла.
— Когда он упал, мы спустились вниз… Там стоял человек, в рясе. С капюшоном, лица не видно было, но, по-моему, старик… Так вот, он… он… — Джок сделал короткую паузу, после чего, подняв глаза, неожиданно сорвался с места, подошел к столу, взял табурет и уселся напротив Эллы и Маргарет. Сделавшимся более крепким, возбужденным, но тихим, приглушенным до шепота голосом он продолжил:
— Он стоял над ним, смотрел… Он, должно быть, еще видел, как он мучился в агонии, но ничего не сделал. Стоял и смотрел… Когда мы подбежали, он повернулся ко мне, прямо в глаза глянул и сказал… Сказал: «Помоги ему». И он… в смысле, Торр — так сразу: «Арргх!», — Джок, всплеснув руками и выпятив грудь, сделал звучный вздох ртом. — И у меня в голове застучало «Скорей! Скорей! Скорей!»… Я взял его на руки, начал кричать, чтобы дали повозку… Положил его, мы поехали, я всю дорогу был рядом с ним… А раны у него исчезли, да. Сразу… Тело словно исцелилось само по себе, только вот взгляд… Как у контуженного. Всю дорогу что-то бормотал, стонал, а как к городу подъехали — отрубился. Уснул…
То и дело запинавшийся по ходу рассказа, преисполненный эмоций Джок на последнем слове резко остыл; их внезапный всплеск сменился меланхоличным спокойствием так же быстро, как и
тогда. Он затих, затихли и женщины.
Молчание длилось долго, и неизвестно когда бы ему пришел конец, не появись в коридоре шумная фигура запыхавшегося светловолосого мальчишки.
— Лекаря… нету… — пытаясь восстановить дыхание, протараторил он с такой же скоростью, с какой минуту назад мчался по улице. — Сказали, завтра… будет. Ему передадут… скажут.
— Тетя Эм тебе открывала? — безвыразительным голосом, даже не обернувшись, спросила Маргарет.
— А… ага, — подтвердил мальчик. — А что?
Мать ему не ответила — собственно, она задала этот вопрос только ради того, чтобы что-нибудь сказать, повинуясь расстроенным переживаниями инстинктам, и не могла объяснить, зачем конкретно это сделала. Спустя короткую паузу, к юнцу обратилась Элла:
— Ничего, Ник. Иди, поиграй на улице.
Когда послушно засеменивший обратно к двери мальчик покинул дом, Джок уверенно заявил:
— До завтра Торр продержится. А лекарь придет — все будет хорошо.
Элла мрачно кивнула. Маргарет же, опершись лбом на сложенные ладони зашептала слова молитвы.
Все будет хорошо… все будет хорошо…
День второйНи зверь дикий, ни человек злой, ни природы буйство *— ничто не опасно так для тебя, как разум твой. Когда не способен ты сдерживать его порывы мыслей, когда не можешь ты унять его исполненные хаоса метания — горе тебе. Ибо всего разрушительнее воздействия не извне, а изнутри — подкованный вихрями неуемной фантазии страх твой столь сильно исказит видение мира, столь абсурдно высветит перед глазами твоими картину окружения, что у тебя не останется совершенно никакой защиты перед настоящей опасностью. Если ты готов сдаться при виде пугающей, но пустой, тьмы, какие у тебя могут быть шансы, когда в ней действительно затаится враг?— Бенне Ольхар, «Слово к Идущему на Бой»
Островок света, на котором я старался уместиться, был слишком мал. Лишь с силой вжавшись в стену, крепко обняв сложенные перед грудью ноги и смирившись с постоянно падающими с потрескивающего факела на голову искрами, можно было целиком оказаться внутри дрожащего ореола, что окружал пламя. И еще нельзя было смотреть по сторонам… Стоит кинуть взгляд на густую черноту вокруг, как сразу начинает казаться, что расплывчатая граница светлого пятна, в котором я держался, стремительно исчезает, что тьма поглощает живительный огонь факела, что меня засасывает в жерло пасти затаившегося во мраке чудовища. Дыхание сбивается, воздух опять становится спертым и не лезет в горло, удушье сжимает грудь… И вот я уже молю монстра поскорее меня сожрать, только не дать мне умереть мучительной смертью от невозможности сделать вдох…
Но нет, я не смотрю туда. Я вижу только серо-желтые в свете огня каменные плиты пола, свое едва прикрытое испачканными в крови лохмотьями дрожащее тело, и чувствую теплое дыхание пламени у себя над головой. Равновесие, его нужно поддерживать… Ничто не должно сбить меня, потревожить — я в безопасности, и если не буду двигаться, она не будет нарушена. Да, мне неудобно — ноги уже затекли, болит спина и ноет шея… Но я не чувствую желания встать, размяться, попытаться почувствовать себя комфортнее — для меня это безумие, ведь тогда тьма не замедлит явиться за мной — открытым и незащищенным, — чтобы поглотить и уничтожить… Нет, об этом даже нельзя думать! Эти страдания — ничто, я вытерплю их, но не позволю чудовищу из мрака придти за мной…
Вытерплю… И почему-то вопрос «сколько же нужно терпеть?» не приходит в мою голову. Точнее — приходит, но не кажется для меня особо важным… Какая разница? Я должен быть внутри света, потому что снаружи — тьма, а она — зло. Она убьет меня. Свет — спасение, жизнь, он дарован мне для защиты… И я пользуюсь им, потому что это единственный способ остаться в живых.
Мысль о том, что я делаю все правильно и, сколько бы мне не было уготовано здесь провести, стою на верном пути, подействовала успокаивающе. Да, выдержу, ведь не так уж это и сложно… Просто держись в равновесии, не думай об опасности — свет укроет тебя, для этого он и создан. Этот вывод прозвучал для меня подбадривающее, словно добрые слова близкого человека — я почувствовал, как на лице моем возникла умиротворенная улыбка. Все у меня получится.
Сделав глубокий вдох, что даже оказалось совсем не тяжело, я с душевной легкостью разом выпустил воздух из груди и прикрыл глаза. Мягкий треск факела, легкое тепло огня, стекающее на волосы и разливающееся затем по всему телу — все это заставило меня забыть о страхе и немного расслабиться. Замок пальцев разжался, дотоле крепко удерживаемые возле подбородка колени немного отстранились, но я не беспокоился. Я все еще внутри островка света, а значит — мне ничто не угрожает.
В этот момент я почувствовал, насколько, оказывается, устал. Да, мне нужно было отдохнуть, ведь я был достоин этого… Я бы уверен, что достоин.
Вскоре я понял, что уснул… Странное ощущение — я никогда раньше не думал, что можно находиться во сне и при этом явно осознавать, что ты спишь, поддерживать связь с сознанием. Я чувствовал, что тело мое бездвижно и расслаблено, но разум мой при этом не впадал в забвение — каждая секунда «сна» была мной пережита так же, как и мгновение обычной жизни, словно я на какое-то время стал сам для себя сторонним бодрствующим наблюдателем.
В это время у меня в голове начал крутиться целый ворох мыслей, правда — бессвязных, пустых и блеклых. Порой какой-то внутренний голос неожиданно толкал меня, говоря —
«Вот, смотри! Ты должен задуматься над этим!» , но его слова быстро тонули в потоке немых образов, что одним своим видом убеждал меня в обратном. Я увидел лица своих друзей, но они не вызвали у меня интереса, ибо были так же серы, как и лица незнакомцев; я увидел свои давние идеи и грандиозные планы, но они оказались настолько глупы, наивны и трудоемки, что не заслуживали никого внимания; я увидел
самого себя, свою душу *изнутри, но на недостатки лишь махнул рукой — в них не было ничего критичного, — а над достоинствами лишь горько ухмыльнулся — они все равно никому не смогли бы послужить на пользу. Так я и себя бросил в бесцветную жижу, сравняв с ней свою личность и нисколько над тем не сожалея. Не то, что «не сожалея» — вообще об этом не задумываясь и не придавая этому значения. Внутренний голос, конечно, тут же воскликнул:
«Глупец! Что ты делаешь?! Как ты можешь!» , но он был не в счет — его слова сейчас же вновь погаснут.
Да, погаснут, исчезнут.
Почему этого не происходит?
«Глупец!! Очнись, глупец! Посмотри, что ты сделал! Посмотри! Очнись!!». Заряд жизни молнией прошел сквозь мое тело — глаза распахнулись, но чтобы надернутая на них сонная пелена растворилась и очистила взгляд, понадобилось время…
Что? Темнота? И почему же…О, нет! Я покинул свет!!
Спасительный остров исчез, выскользнул из-под меня. Как это могло случиться? В панике, я вскочил на ноги, резко развернулся, чтобы увидеть ту стену, к которой все это время прислонялся спиной… Но там ничего не было — лишь та же черная пустота, что и вокруг.
— Нет, нет… Нет!
Бросившись вперед, я уткнулся руками в шероховатый камень плит и принялся судорожно ощупывать его, пока не наткнулся на что-то металлическое. Это был растущий прямо из стены толстый крюк, на конце которого был закреплен продолговатый кусок дерева. Я ощупал его — верхний конец был еще теплым.
Факел погас.
Тьма, тихо злорадствуя, медленно подступала к своей жертве.
***
— Доброе утро! — громкий бодрый голос, донесшийся со стороны дороги, прервал размышления сидящего на ступеньках крыльца Джока, заставив оного встрепенуться и поднять голову. По разбитой мостовой тянул громыхающую повозку, груженную буро-серыми мешками, грозного вида вол; подстегивающий его светловолосый паренек переложил кнут из правой руки в левую и приветливо помахал не спешившему ответить взаимностью приятелю.
Джок лишь кивнул в ответ, оставаясь в лице таким же каменным, как и был минуту назад; слегка раздосадованный, но буквально через мгновение встретившийся взглядом с новым знакомым и завязавший с ним разговор, белокурый извозчик же вскоре скрылся из виду. Правда, из памяти Юркого он стерся еще раньше — сразу после кивка.
Юркий. Джок попытался припомнить, отчего он получил такое прозвище… Ах да, это родовое имя —
Юркош, к тому же — приятели всегда считали его бойким в беседах и ловким на острые словечки, поговаривая:
«юркий Джок — колкий язычок» . Странно, сейчас казалось, что речь шла о каком-то другом человеке — Джоку уже было трудно припомнить себя общительными и веселым рубаха-парнем.
Последние события полностью изменили его, сделали меланхоличным, мрачным и отстраненным от мира… Подумав об этом, Джок нашел данную перемену забавной — ведь теперь он стал больше оправдывать значение своего родового имени.
Юркош *в переводе со старо-нордмарского означало
Безмолвие, а точнее — то небытие, в которое погружается душа умершего человека. Выражаясь грубо:
Могильный холод.
Джок невесело усмехнулся.
Солнце уже поднялось над изрезанными очертаниями холмов, что заменяли линию горизонта на востоке, но особых изменений это не дало: плотная молочно-серая завеса не давала пробиться сквозь себя ни одному лишнему лучу света. В обычное время это могло бы стать для Джока причиной недовольства, но сейчас такая погода ему даже нравилось — не нужно было прикрывать лицо ладонью или щурить глаза; самое комфортное состояние, ничто не будет раздражать или отвлекать…
Словно издевка, на этой мысли Юркого застал короткий вопль входной двери, скрипнувшей от резкого толчка. Через пару секунд из открывшегося проема на крыльцо выползла грузная фигура человека, имя которого не имело для большинства жителей это части города существенной важности, как вовсе не нуждалась бы в оном растущая посреди ледяных пустошей пальма. Это лекарь, единственный на всю округу.
Он молчал, молчал и Джок. Обоим было ясно, что даже если они что-то скажут, их слова не будут способны высказать дельные вещи.
Лекарь повернул свое толстое лицо в сторону Юркого и было открыл рот, но тут же «сдулся» — опустил глаза и, сжав губы, покачал головой, словно говоря
«Да, вот так бывает» . Джок проговорил монотонное
«Спасибо, что зашли» *и протянул лекарю монету; тот, пробубнив нечто невнятное и пожав плечами, извлек из-за спины мятую широкополую шляпу и, накинувши ее на лысую голову, хромающей походкой спустился с крыльца.
Джок прямо-таки почувствовал, как с каждым неспешным шагом толстяка по мостовой тает надежда в глазах смотрящей сейчас в окно ему вслед матери. Сам же Юркий не был уверен, что чувствует. Возможно, он уже дошел до той степени отчаяния, после которой чувств уже просто нет.
Исцарапанная монета с изображением безликой башни с одной стороны и горбоносым профилем короля с другой скатилась с ладони на ступеньку и аккуратно ухнула в щель между досками.
Она совсем рядом, но ее уже не вернуть.
Т: Неизлечимый
